Я сам с собою превосходно лажу:
пятиэтажу рифму, трёхэтажу,
варю себе рифмованную кашу,
и сам её, похваливая, ем,
вылущиваю музыку из прозы,
меняю позы и не лезу в бонзы,
плюю, как Он, на многопудье бронзы,
и словно Он – фамилией на "М".
Но часто слышу шелестящий говор:
"Хе-хе, смотрите, тот, поэтоповар! ..
Он на гарнир заваривает гонор,
дырявым локтем хвалится, гордец!"
А я смеюсь на говор шелестящих,
а я боюсь мыслишек завалящих,
а я Богов имею настоящих,
и я – гордец, но всё-таки творец.
И пусть из дырки пялится тщеславье.
Оно – как кукиш славе от бесславья.
Оно извечно, точно "Отче авве!"
Оно – защита, стало быть, не грех.
И я живу у времени в рассрочку,
опять свою выдумываю строчку,
и запятую ставлю, а не точку,
и не латаю временных прорех.